Советские застойные времена Московский авиационный институт Идет предзащита докторской Соискатель преподаватель...

Советская власть всегда учила нас любить угнетенные народы. А особенноона учила любить негров. Я и любил их всем сердцем, пока не сталстудентом первого курс филологического факультет БГУ.Каждое утро меня будил грохот там-тамов, пение негритянского хора икрики неизвестных мне экзотических птиц — Дэвид на всю мощность врубалсвой "Panasonic".— Ты, что офонарел, Дэвид? Шесть часов утра!— Мне не хватает звуков родины, Юрий.В общежитии университета советских студентов подселяли кстудентам-иностранцам, в основном выходцам из развивающихся стран Азии иАфрики. Считалось, что общаясь в быту, мы будем ненавязчиво прививать имнаши социалистические ценности. Так я попал к Дэвиду, и знакомое,столько раз слышанное на политинформациях иностранное слово "апартеид"перестало быть для меня пустым звуком и приобрело черты пугающейреальности.Центральную и большую часть нашей комнаты занимала роскошная тахтаДэвида, с трех сторон ее окружали массивные шкафы, образующиесвоеобразные отдельные апартаменты. В этих апартаментах и обретался,царил черный человек Дэвид О Хара из Урганды. Я же ютился у самых дверейна оставшемся свободным крохотном пяточке, где с трудом умещалась моясиротская железная кровать с панцирной сеткой и тумбочка с вещами. Стеныукрашали портреты многочисленной дэвидовской родни: бабушек и дедушек,дядюшек и тетушек, племянниц и племянников — бывших для меня, впрочем,на одно лицо.Дэвид не был лучшим представителем своей расы — здоровенным атлетом сперекатывающимися под черной лоснящейся кожей буграми мышц. Это былочахлое существо с короткими, рахитичными кривыми ногами, сильновыпирающими ягодицами, впалой грудью и толстенными губами-грибами.Такими, с кольцом в носу, любят изображать дикарей-людоедов нашихудожники-карикатуристы.Себя Дэвид считал аристократом (он принадлежал к правящей в их страненародности), меня же относил к плебеям. Он принимал горделивую позу:— Мой папа — личный повар Его Превосходительства. Ты будешь сельскимучителем, Юрий, а я буду министром культуры и экономики...И зимой и летом в комнате непрерывно работали два калорифера, нагреваявоздух до состояния тропического пекла.— Не смей открывать окно, Юрий — у меня насморк.Я только разводил руками.Раз или два в неделю Дэвид приводил проституток. Обычно двух. Одной емупо какой-то причине было мало. Одна из проституток обязательнонапивалась и среди ночи начинала лезть ко мне. Я пытался уснуть подбуханье барабанов и бессмысленный женский смех. "А эти ребят изку-клукс-клана не так уж и плохи," — думал я.Естественно, после таких ночей я сидел на занятиях с красными отнедосыпания глазами, слабо что соображая. Латинские окончания на доскеплавали и пускались в хоровод. Мне хотелось одного — спать.Однажды Дэвид притащил из комиссионки чугунный бюст Ильич весомкилограммов эдак на семь. И обойдя в задумчивости комнату, приладил егона хлипкую полочку у изголовья моей кровати. "Он так похож на нашегоглавного бога," — пояснил он.Мало того, что зловещая тень доброго дедушки по жизни не давала мнедышать свободно, теперь материализовавшись в виде чугунного болванчика,он угрожал самому моему физическому существованию. Каждый вечер, спасаясвою голову, я низвергал Ильича на пол, и каждое утро Дэвид воздвигалего обратно на импровизированный постамент.Существование в стране победившего социализм не было для Дэвида сахаром,и все обиды внешнего мир он вымещал на мне:— Я сделал открытие, Юрий.— Какое, Дэвид?— В Союзе существует расизм. Я был в странах капитала, нигде, нигде наменя не показывали пальцем, не называли черномазым, обезьяной,головешкой, нигде не толкали и не щипали в транспорте, не натравливалидетей, — говорил Дэвид, гневно раздувая широкие ноздри. — Вы всерасисты. Ты, Юрий, расист.Вскоре я обнаружил свою тумбочку выставленной в "блок", на ее месте вкомнате красовался новенький холодильник минского завода.— Место только для белого, — сказал Дэвид и, довольный собственнойшуткой, похлопал ладонью холодильник по боку.Я помнил о своих бедных родителях (да и на завод, честно говоря,возвращаться не хотелось) и долго терпел столь вопиющее ущемление моихчеловеческих прав, прав белого человека. Но, в конце концов, моетерпение лопнуло и я восстал.Как-то раз я вернулся из библиотеки совершенно очумелый, с единственнымжеланием — прилечь. Меня ожидал сюрприз: на моей кровати сидела ряжаяголая девка. Чудовищно чмокая и чавкая, она жрала макароны и запивалапивом из импортной жестяной банки. Ее бесстыжие глаза смотрели на менясовершенно равнодушно.— Ты, вообще, кто?— Я Галя.— Ты, Галя, откуда выпала?— Из "Свислочи"."Свислочь" — бар, построенный финнами на берегу одноименной речки ислуживший местом интернациональной студенческой тусовки, притягивалсамых прожженных дам.— Я ушла от мужа, парень... Дэвид сказал, что я могу пожить у него.— Ты могла бы одеться, Галя?— Я не нашла свою одежду.— Ты, что пришла так?— А то я помню.Это была последняя капля. Я кликнул на помощь из соседней комнатыбывшего сокурсника Иванова, уже полгода как отчисленного за "хвосты" итихо пропивавшего остатки своего имущества, и мы стали вытаскивать шкафыДэвида на балкон и швырять их прямо вниз с шестого этажа вместе с егобарахлом, его книгами и его клопами. Шкафы падали и раскалывались сжутким грохотом под одобрительные возгласы и крики многочисленныхнаблюдателей, облепивших окна соседних общежитий. Один. Два. Три... Яхотел было отправить следом и портреты черномазой дэвидовской родни. Ноплемя смотрело на меня со стен строго и внушительно, и я передумал.В деканате я обрисовал всю серьезность сложившейся ситуации замдекана.Он выслушал меня, внимательно глядя поверх очков, потом неожиданно ловкодля своей хромоты выскочил из-за стола и принялся двумя руками трястимою ладонь:— Ну ты молодец! Молодец! Эти иностранные студенты совсем распоясались.Управы на них нет. Давно бы их надо поставить на место. Они думают, еслиони платят деньги, то могут творить, что угодно.Замдекана отпустил мою руку и заковылял назад к столу.— Знаешь, в прошлом году мы подселяли к этому Дэвиду пятерыхпервокурсников — троих пришлось отчислить, одного забрали родители, одинсейчас лечит психику... Что делать с тобой, я пока не решил... — тут онна мгновение задумался и добавил с сожалением: — На нашем факультете такмало парней... — Попробуй продержаться еще месяц.Вечером того же дня меня предупредили: вся ургандийская община собраласьв нашем общежитии. От них можно было ожидать чего угодно...В холле на нашем этаже было просто черно — человек тридцать, не меньше,все племя. Они громко, возбужденно кричали между собой и размахивалируками. Они пришли мстить белому человеку.Я обречено шел по коридору, провожаемый испуганными взглядами сокурсниц.Я поравнялся с черной, орущей массой и — не замеченный ни кем — прошелмимо. Я зашел в комнату: Дэвид не обратил на меня никакого внимания. Неотрываясь, он смотрел в телевизор. Показывали выпуск последних новостей:в Урганде произошел государственный переворот, Его Превосходительствосвергнут и казнен, против его сторонников развернуты массовые репрессии,в столице идет бой. Камера дергалась — любительская съемка — и отрывчатофиксировала внимание: волнами бегущие куда-то толпы темнокожих людей,пожары, трупы на улицах города, боец в камуфляже, яростно строчивший изкалашникова через пролом в стене, — кадры из различных горячих точекпланеты так удручающе похожи.После всего произошедшего Дэвид сильно сдал, осунулся. Он даже,казалось, потерял цвет: его кожа из иссиня-черной превратилась впепельно-серую. Он не слушал музыку, не разговаривал. Часами он молчапросиживал на своей тахте, глядя в одну точку, или внимательно слушал поприемнику передачи французского радио, детально освещавшего события вбывшей колонии. От былой гордыни не осталось и следа, это былпотерянный, испуганный человек в чужой, враждебной ему стране, которомунужно было возвращаться в свою — еще более враждебную и опасную.Моя злость на Дэвида бесследно исчезла, по-человечески мне стало жаль его.Однажды вечером я взял бутылку водки и подсел к соседу:— Давай выпьем.Дэвид не шелохнулся.Я открыл бутылку, разлил по стаканам, нарезал хлеб.Черная, со светлой ладошкой, рука потянулась к стакану.Мы чокнулись и выпили молча. Да и о чем было говорить?Так же молча мы повторили эту процедуру еще несколько раз и прикончиливесь "пузырь".Наутро я уехал домой на каникулы, а когда через неделю вернулся, тоДэвида уже не застал.На следующий учебный год меня поселили с арабом из Ливии. Но это ужесовершенно другая история…юрковецyurkovets@tut.byКогда я узнаю из новостей об очередном перевороте в Урганде, то думаюс тревогой: как там мой Дэвид? Поднялся ли он к вершинам власти врезультате политических катаклизмов и получил искомый портфель министракультуры и экономики или, оказавшись в глубокой оппозиции, партизанитгде-нибудь в раскинутых джунглях экваториальной Африки.Ау, Дэвид! Если случайно прочтешь эти строки, черкни пару слов. Ладно?юрковецyurkovets@tut.by

Непонятки, или испорченный телефон.В свое время друзья-студенты подрабатывали на ремонтах. В данном случаеотделывали они какое-то кафе в Сестрорецке, и произошел несчастныйслучай. У них была странная конструкция лесов(хотя, может, так и должнобыть, я не спец). В общем, стояли там невысокие подмостки, а на нихкозлы. Сооружение оказалось неуйсточивым, и в один далеко не прекрасныймомент что-то сломалось. Моя знакомая упала с 5 метров на кучу битогокирпича, проехавшись лицом по стене. К счастью, пострадала не оченьсильно: лицо поцарапано, легкое сотрясение, могло быть гораздо хуже.Узнали мы об этом по телефону. Фраза была следующая:— Она зачем-то пошла в лес с козлом, и там с этого козла упала. Зачем ейв лесу козел, не понимаю.

Историей #4 за 29.01 навеяло... Рассказывала мне об этом одна знакомаядама.В годы молодости она увлекалась альпинизмом и вместе с целой толпойоднокурсников как-то отправилась в горы. Не то на Кавказ, не тона Тянь-Шань — не помню, да и не сильна я в географии... Короче говоря,по окончании похода она вернулась в Москву, а несколько парней почему-торешили задержаться в каком-то высокогорном ауле с богатой и древнейисторией. Ниже этого аула резко испортилась погода, всякий транспортходить перестал, и парни поняли, что вовремя они домой не попадути значит, в институте будут неприятности (с посещаемостью у нихв те времена было очень строго). Ребята пошли в местный сельсовети передали по телефону телеграмму в Москву, на адрес моей знакомой:"Попали в буран. Сообщи в деканат".Когда они вернулись, она показала им пришедшую телеграмму, которуюхранила, как величайшую ценность. На бланке стояло: "Поймали барана,сообщи, где канат".

Два голодных студента сидят в общежитии и на последнии деньги выпивают. Вдруг один спрашивает:— Откуда это шашлыками запахло?— Дурак, сними муху с сигареты!

Снова о полиглотах. Рассказано мне преподавателем одного из институтов.В советские времена приехали к ним по обмену трое студентов из Германиии должны были жить в общежитии. Чтобы вселиться туда, нужна была подписьдекана на какой-то бумажке, а самого декана не было на месте и ожидалсяон только к вечеру. Из барышень в деканате никто по-иностранномуне понимал, а немцы не понимали по-русски, так что объяснить ситуациюим не могли. Просидев около пяти часов на своих чемоданах у дверейкабинета декана, немцы опечалились и загрустили. В это время одна изсотрудниц увидела местного комсорга и взмолилась помочь. "Сейчас сделаем" -ответил комсомол. Этот комсомольский хрен подошел к немцам и спросил"Do you speak English?". Те воспряли духом и радостно закивали"Yes, yes!!!". Тогда комсомольский вождь спросил "Parlez-vous Francais?".Снова последовал утвердительный ответ. На вопрос "Sprechen Sie Deutsch?"ответа не было. Исчерпав свои познания в языках, тот сказал по-русски:"Так вот, декан будет вечером".