Был (и есть) на Военной каферде Самарского Политеха капитан П И было капитану П впадлу, что все офицеры...

В мединституте професор принимает экзамен у тупой студентки. Стучит себя по лбу:— Ну! Вот здесь, где я стучу! Как эта кость называется?!—лобковая.— М-да. Вы хоршо подумали? Еще раз спрашиваю, как называется эта кость?— лобковая.— Хорошо! Тогда ЭТО что, по вашему?!И дергает себя за нос.

Отец намедни рассказал: в начале 60-х он, вместе со всем курсоминститута, имел удовольствие пребывать на военных сборах. Командовал иминекий сержант Котещюк, широко известный в узких кругах командой:"Вправо, по одном, в столову шагом марш!". Так вот командовал Котещюк,надо сказать, в лучших традициях советской армии, т. е всячески выражалсвое искреннее уважение к студентам вообще, и к их армейским навыкам вчастности. Естественно, что благодарные студенты искали способ выразитьвышеозначенному свою признательность.Однажды вечером кто-то рассказал, что если переливать воду над ухом успящего человека, то тот непременно должен обоссаться. Идея прошла наура и была единогласно принята к исполнению. Дождавшись, когда сержантуснет, отец и его друг принялись лить воду из одной алюминиевой кружки вдругую, сначала тихо, а потом все громче и громче. Никакой реакции -сержант даже на другой бок не перевернулся. Через 20 минут подуставшие иотчаявшиеся злоумышленники отправились спать.На следующее утро все были поражены необычайно благостным видомпроснувшегося сержанта. На осторожные распросы о прошедшей ночи Котещюкдовольно зажмурился и сказал: "приснилоь мине, хлопцы, шо я домой вотпуск приехал и мы с батей самогонку разливаем..."

— Забудь все чему тебя учили в университете! — Сказали мне при устройстве на первую мою работу.— Без проблем! — сказал я, протягивая свой диплом со средним баллом 3.5

— Давай играть в города, — говорит один уторчаный торчок другому.— Как?— Я называю город, потом ты называешь город на последнюю букву.— Давай.— Москва.— Амстердам.— Москва.— Амстердам.

Рома прямолинеен и прост. Рома добр и отзывчив. Рома наивен, безобиден инеподкупен. При этом он жмет с груди сто тридцать килограммов, и держитпрямой удар в челюсть зимним ботинком.Еще Рома — гитарист. Понятия: "субдоминанта", "пентатоника", и"арпеджио" ему понятны как механизатору трактор. А потому душа еговосхищенно трепещет при одной только мысли о прекрасном. И, как всякийскрытый лирик, склонный к меланхолии, Рома рассеян как сурок послеспячки. По этой причине он неизбежно попадает в нелепые истории.В один из ясных апрельских выходных, Роме, по коллективной просьбеближайших сродственников, пришлось вскапывать гектар чернозема на одномиз полупозабытых участков дальнего Подмосковья. Вдохновленныйперспективой быть полезным обществу, Рома с утра освежил себя двумястаканами розового портвэйну, и отправился на вокзал, переполненныйсамыми благородными намерениями. ...В сенях деревенского дома уютно пахло мышами и валенками. Печьраспространяла ароматы нехитрого крестьянского хлебосольства — бабушкавстречала трудолюбивого внука. Рома вылил в себя граненый стаканочищенного картофельного самогона, крякнул от удовольствия и закусилмиской горячих щей. Выпивая второй стакан, произнес: "много нельзя, ещеработать", закусил сковородкой жареной картошки с салом и луком, иподнялся с лавки. "Сытое брюхо к работе глухо! ", резонно рассудил Рома,опрокинул в себя еще один стакан, взял в сарае лопату, и направился кпашне.Ласковое весеннее солнышко осторожно трогало желтыми пальцами первуюнежную зелень. Пернатая лесная живность без устали восславляла в звонкихсвоих кантатах пробуждение природы. От созерцания такой благодати Ромазамлел и преисполнился чувствами самыми тонкими. Ловко вычисливместоположение своего земельного надела, он с жаром принялся за работу.Работа кипела, и вместе с работой кипела молодая кровь. Струился смогучих плеч горячий пот, наполняя почву крепко концентрированнымтестостероном. Охваченный трудовым энтузиазмом, Рома был подобеннебольшому сельскохозяйственному трактору, оставляя за собой метрывспаханного чернозема.Настораживало одно: малознакомые хмурые колхозники задерживались иногдау ограды и подолгу глядели на каторжный Ромин труд – не то любуясь, нето завидуя.Останавливаясь, чтобы перевести дух, и утереть со лба пот, Ромаулавливал краем уха обрывки чужих подозрительных фраз:"... москвичи совсем обнаглели... приезжают, и присваивают себе,понимаешь... а попробуй скажи чего – убьют еще, не дай бог... " "О комэто они?... – мучался Рома — Надо же какие, оказывается, москвичимерзавцы... Приезжают, чужую землю захватывают... нет равновесия вмире..." Но никто так и не подошел к Роме, не пожал ему трудолюбивуюруку, не предложил папиросы, и не поведал о безграничной наглостистоличных негодяев. Один только раз вредная старушка с авоськойокликнула его, да и то не по делу: "Эй, парень! Ты чего тут? Тебя ктонанял-то?.. На кого работаешь, ась?.. "Оскорбившись, как всякий порядочный человек, которому наплевали в душу,Рома решился на грубость: "Бабуля, вам какая разница? Идите-ка вы домой,кушайте пироги, нянчите внуков, чего вы пристали-то ко мне?.. Не видите– работаю? " И Рома демонстративно вонзил в землю штык лопаты. Старушкаеще с минуту пожевала губами, пошамкала что-то о безнравственностимолодежи, и отправилась восвояси доедать пироги.Нет, не такого к себе отношения ждал Рома, отправляясь на утреннийподвиг. Ждал он, что пропахшие порохом и махоркой ветераны похвалятЕкатерину Петровну за такого сознательного внука, а молоденькиедеревенские барышни, пробегая мимо, станут стыдливо краснеть в платочки,украдкой любуясь на его крепкую мускулатуру.Солнце окрасило верхушки деревьев в багряные тона, когда усталые рукиподняли и перевернули последнюю лопату целины. С чувством абсолютнойгармонии с самим собой, Рома отправился обратно, положив на плечочеренок, как солдат винтовку после сигнала о конце атаки, когда тяжелыйбой уже закончился, и разрешено курить.Бутыль очищенного самогона и горячий ужин окончательно примирили его снепроходимой бесчувственностью местного населения, и он, с осознаниемсобственного благородства, в одиночестве отправился почивать на сеновал.Утро началось странно. Рома отряхнул с себя сено, размял суставы и,мужественно преодолевая враждебную муть в черепной коробке, отправилсяна поиски капустного рассола. Готовый к неизбежным бабушкиным похвалам,предвкушал Рома поощрение, оформленное в виде обильного завтрака,сдобренного крепкой медовой брагой, и, может быть, даже знакомством сВарей – внучкой доярки Марии Захаровны. Варя была студенткоймедицинского училища — опрятной рыжеволосой полнушкой, приехавшей наканикулы подышать чистым деревенским воздухом. И чудилось Роме, будтодавеча она бросала на него из-под косынки самые призывные взгляды.Однако вместо дымящегося ломтя баранины, Рома получил на завтракпережженную яичницу и стакан пустого чая. Тревожило печальное молчаниебабушки. На осторожный недоуменный вопрос что же произошло, Рома получилответ, оглоушивший его с беспощадностью пыльного мешка: "Да вот, думаю,у иных уж и посажено все, а у нас и огород-то перекопать некому... ". Отнеожиданности Рома чуть не сел мимо табурета. Хрустальная мечта егопокачнулась, опрокинулась, и лопнула с оглушительным звоном. "Как жетак... как же, бабушка?... " — бормотал он, мучительно сглатывая вязкуюслюну и выковыривая из пластилиновой памяти подробности вчерашнего дня.Вывести Рому из душевного равновесия несложно – через минуту он уженачал сомневаться – не приснилось ли ему давешняя пахота... ЕкатеринаПетровна долила масла в отчаянный огонь смятенной души: "Тут заходилапоутру Захаровна – говорит, как был ваш огород в лопухах третьего дня,так и стоит нонче".Несправедливость и жестокость мироздания опустились на Ромины плечигранитным утесом. В горле запрыгал отвратительно-горький комокнезаслуженной обиды. Только колоссальным усилием воли удалось ему взятьсебя в руки.— А это откуда же, бабуленька?.. – в отчаянии возопил он, демонстрируяЕкатерине Петровне мозоли на ладонях.— Да вот уж не знаю – мож бутылку со стаканом так крепкодержал... Ладно, пошли, что ли, поглядим, чего ты тама накопал...Всю дорогу до колхозных полей Рома украдкой ощупывал ладонями голову,чтобы убедиться в сохранности ее твердых тканей. Не обнаружив признаковразмягчения затылочных и лобных долей, он с удовольствием отметил, чтопока в состоянии адекватно оценивать происходящее. Ведь вот — околица,вот – поля, вот – первый поворот направо. Покосившийся плетень, сарай,крапива перед калиткой. Значит, Захаровна или ошиблась сослепу, илинарочно оклеветала потенциального охмурителя своей ненаглядной внучки.— А вот это что?.. Что тогда вот это?.. – счастливо загомонил Рома,указывая трудовым перстом на добросовестно перевернутые комья жирногочернозема. Чувства самые теплые хлынули в Ромину душу, и до него даже несразу докатился смысл бабушкиного вопроса: "А для чего же это ты,внучок, соседский участок вскопал, а?.. "Мир перевернулся, враз сделавшись враждебным и неприятным. Чернильныетучи закрыли солнце и гадко захохотали. Спина ромина похолодела, инеприятно заныло под ложечкой. Это значит – что?.. Значит все напрасно,что ли?. Никакого подвига, славы, и рыжей Вари?.. Нелепость. Опятьнелепость и гнусь – где же ты, о справедливость?...Конечно, оставалась еще робкая надежда, что доброе дело все-такисделано, что у соседей, к примеру, в семье все поголовно инвалиды, иперекопать такую прорву земли там совершенно некому, а теперь вот онисмогут посадить репу, и не умереть в будущую зиму от голода... Нопоследнюю надежду вдребезги разбил незаметно подошедший дородныйкраснолицый дядька при бороде и тельняшке, представившийся соседом.— Спасибо, конечно, Рома, за труды, только он давно уж перекопан был,наш участок, и овсом засеян... Рома распрощался с последней надеждой на справедливость, нанял на весьсвой аванс цвет местного пролетариата, который, в конце концов, ивзборонил все, что надо, но уже, конечно, не так качественно...