Как известно, Гитлер был крайне мнителен и суеверен. Однажды он вызвал к себе прорицателя, чтобы узнать свое будущее.
— Мой фюрер, я вижу в своих книгах, что вы умрете в день еврейского праздника.
— Какого?
— О, фюрер, в какой бы день вы ни умерли, он станет большим еврейским праздником!

Аэропорт Мюнхена. Старый еврей с большим чемоданом бродит среди транзитных пассажиров, задавая разным людям один и тот же вопрос:
— Звиняюсь, но как ви относитесь к еврейскому вопросу в Германии?
В ответ, от всех он слышит примерно следующее:
"О, это ужасная трагедия, то что нацисты сделали с евреями во время второй мировой до сих пор не дает нам, немцам — покоя, заставляя испытывать жгучий стыд и чувство вины, выплачивая компенсации жертвам холокоста и государству Израиль..." и т.д. и т.п.
Наконец, один из опрашиваемых отвечает:
— А я, считаю что поделом им, и политику Гитлера в отношении евреев — поддерживаю! И сейчас, хорошо бы все это повторить!...
— Теперь я вижу: Вы единственный здесь честный человек! Мине нужно в туалет — посмотрите за моим чемоданом.

— Рабинович, а вы не знаете, почему умер Гитлер?
— Он получил счёт за газ.

Рассказал друг моих родителей:
В войне 1941-45 г.г. не участвовал по малолетству – я родился в конце января 1936 года.
Однако мне довелось стать свидетелем и участником событий, которые вполне можно отнести к апофеозу окончания войны.
Весна 1945 года. Мы живём в центре Москвы у самого Устьинского моста, у Яузских ворот, в большой – 5 семей, 24 человека — коммунальной квартире на первом этаже, в здании с шестиугольной водонапорной башней. Здесь был когда-то гвоздильный завод и при переделке под жильё появились странности – под потолком на высоте почти пяти метров идут стальные балки. Да и кровать родителей оказалась под стать — на высоких ногах до уровня окна. Зато под ней можно хранить картошку, выращенную своими руками. Кстати, потому «Устьинский», что у устья реки Яуза при впадении её в реку Москва, и адрес у нас был — Устьинский проезд, дом 3/5. Сейчас этот квартал уже снесли.
Часов в 5-6 утра— стук в окно. Мама Бася прямо с кровати высовывает голову в форточку, а там – Мулька! С фронта приехал! И говорит, что с ним генерал. Мама Бася накинула халат и побежала открывать дверь. Я за ней.
В просвете открытой двери — три фигуры, две высокие незнакомые, одна, пониже – это Муля. Один, высокий, говорит по-русски, а у другого, который ещё повыше, шея тщательно замотана шарфом и на плече что-то вроде котомки из солдатской нижней рубахи.
Вместе идём по коридору, мама суетится, — всё-таки генерал, но я вижу, что, входя в комнату, Муля не очень-то ласково запихивает того, который с котомкой, за шкаф, отделяющий часть комнаты.
В котомке оказалось личное пищевое довольствие, а под советской солдатской шинелью – немецкий офицерский мундир с золотыми дубовыми листьями на воротничке.
Ага, так вот он — генерал!
И, только когда все вместе сели завтракать, всё прояснилось.
За столом — семь человек. По-немецки хорошо говорит только немец, а мой папа хорошо говорит на идиш — он учился ещё и в хедере. И они понимают друг друга…
Мой двоюродный брат Муля и его боевой товарищ Иван рассказали, что они «спёрли» генерала где-то в Австрии, за что и получили право отвезти его в Москву и сдать в лагерь для военнопленных высших чинов немецкой армии в Красногорске. Я же расскажу то, что видел сам в Москве.
Невозможно представить себе, что творилось в душе этого человека – он — генерал, командовавший борьбой с партизанами под Ленинградом во время блокады, (может быть я и ошибаюсь, но так запало в мою память), теперь пленённый, завтракает с евреями за одним столом в центре Москвы, и с ним говорят на идиш!
Я не знаю имени этого человека, если оно вообще называлось, но кое-что из разговора запомнилось.
Его удивил объём продуктов, выдаваемых по карточкам – в Германии в это же время, по его словам, давали меньше.
Не ругал, но критически отзывался о Гитлере.
Не помню, ел ли он только свой паёк, но, когда пили чай, случилось вот такое.
В те годы зачастую вместо сахара выдавали конфеты в виде крупных, диаметром 2-2,5 см., сладких шаров с начинкой из варенья. Они были розового или синеватого цвета и немного посыпаны сахаром.
Растворялись они с трудом, и мы их целиком засовывали в рот и запивали чаем, чаще всего морковным.
Немец же бросил их в стакан и помешивал ложкой, ожидая, что чай станет сладким. Опускает вторую порцию, но результат тот же.
Тогда Муля запускает в его стакан два пальца, вынимает шарики, и суёт их в рот генералу.
Это меня не шокировало тогда, не шокирует и сейчас,– ведь это были боевые смертельные враги!
В Первую Мировую этот человек в чине полковника воевал на русском фронте, сухожилия пальцев одной руки были перебиты, и потому сложены, как при сухорукости.
После завтрака предприимчивые сержанты (тогда это меня удивило, и я запомнил – они где-то достали бархотки) быстро привели себя в порядок, начистили до блеска кирзовые сапоги и уехали. Нас с братом успокоили, что никуда генерал не убежит – бежать ему нет смысла, побег — погибель для него.
Мой брат учился в техникуме, и в тот день решал задачи по тригонометрии. Генерал помог Феликсу решить задачу, и, увидев на стене фотографию, он чётко, со значением, произнёс: «О! Драматург Чехов!»
Сержанты вернулись в середине дня. Генерал замотал шею шарфом, и они сели в трамвай «А». Конечно, и я поехал с ними до «Кировских ворот» и видел сцену замешательства, когда генералу передали 15 копеек для дальнейшей передачи на билет.
Выручил высокий рост Ивана – он через головы забрал монетку у генерала и передал её дальше.
Здесь они должны были пересесть на троллейбус, доехать до Ярославского вокзала и уехать в Красногорск.
Войти успел только генерал — двери закрылись, и троллейбус пошёл…
Сержанты помчались за ним бегом.
Тень трибунала видимо была настолько ясна, что на следующую остановку они примчались одновременно с троллейбусом, а от «Кировских» до «Красных» ворот метров 600-700.
Больше ни генерала, ни Ивана я не видел. Зоря Орлова, родная сестра Мули, уже сейчас, в 2010 году, сказала мне, что родом Иван был из Подмосковья, поэтому, наверное, он уехал домой, а Муля побыл у нас.
Муля говорил Зоре, что ещё в части он подкармливал генерала – ему было жаль этого старого человека. Вот и у меня в памяти застряла цифра 88, — применительно к его возрасту.
Во время пребывания в части пленный генерал категорически отказывался переодеться в другую одежду. Он считал своим долгом предстать перед генералитетом в своей штатной форме — тогда в том же лагере сидел фельдмаршал Паулюс и генерал просил скорей отвезти его к «другу Паулюсу».
Но не всё вышло, как хотелось – со слов Мули начальник лагеря сразу сорвал с бывшего генерала все знаки различия!

Когда Гитлер полюбил Еву, Адам сразу лишился всех своих ребер.

Мой отец воевал немного. Его призвали в 42м, и после сокращенных командирских курсов, как и миллионы других, кинули в окопы. В среднем жизнь комвзвода на передовой длилась месяц-два, а он пробегал четыре. Пулеметная очередь выбила глаз, разорвало легкое. И сделала неподвижным колено. В 20 лет он стал инвалидом первой группы.
Он не сдавался. Закончил юридический, работал адвокатом, запоминая дела на слух. Конечно, это были безденежные дела (в Донецкой консультации он был единственным не-вечно-угнетенной национальности ).
Практически слепым, он рассказывал мне о планерах, путешествиях, охоте, фотографии... всем тем, что забрала у него война.
Только вот никогда не говорил о войне. Никогда не ходил выступать перед школьниками. Ездил только на встречи с фронтовиками, но никогда не брал меня. Он говорил, что лучше это скорее забыть. Даже на передовой он не научился пить и курить. Только однажды, в конце восьмидесятых я увидел его пьяным. Девятого мая он вернулся со сбора странно молчаливым, купил и выпил бутылку, и стал безудержно рыдать. Мне все растерялись. А папа достал с антресолей драный фанерный чемодан, где, как оказалось хранил свои фронтовые записки, фото, награды, какие-то памятные вещи (почему-то запомнились коробочка зубного порошка, станок для заточки безопасных лезвий, и кисет с вышитой надписью «защитнику Родины»).
Он сказал, что на встрече из всего полка он остался последним.
Он рассказывал про фронт. И это было совсем не то, что показывали в фильмах. Это было страшно. Я жалею, что не записал тогда. Никогда больше он не повторял. Но до сих пор помню, как он рассказывал про расстрел дезертиров перед строем, и как его поразило, что об их предательстве сообщат на родину (это означало смерть для родни), и о том как полк промаршировал поверх наспех вырытой могилы с расстрелянными. И о жизни в оледеневших окопах с дерьмом. О голоде. И о том что иногда больше всего хотелось поскорее быть убитым...
Он умер. Где-то я рад, что он не увидел малолетних новых нацистов и недобитых эсэсовцев на парадах, и бандеровскую сволочь у руководства... И я считал, что с моим переездом в Торонто все это останется позади.
Но однажды я спросил младшую дочку, которая проучилась уже в канадской школе, что она знает о второй мировой. Она честно повспоминала уроки и сообщила, что война началась с того, что немцы стали обижать евреев, а потом за них заступилась Америка, и она вместе с канадским десантом победили Гитлера.

ИСПОВЕДЬ ЛЕЙТЕНАНТА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

Меня зовут Майкл Фогетти, я капитан Корпуса Морской пехоты* США в отставке. Недавно я увидел в журнале, фотографию русского памятника из Трептов-парка* в Берлине и вспомнил один из эпизодов своей службы. История эта произошла лет тридцать назад в Африке. Мой взвод после выполнения специальной операции, получил приказ ждать эвакуации в заданной точке, но в точку эту попасть мы так и не смогли.
В районе Золотого рога как всегда было жарко во всех смыслах этого слова. Местным жителям явно было мало одной революции. Им надо было их минимум три, пару гражданских войн и в придачу один религиозный конфликт. Мы выполнили задание и теперь спешили в точку рандеву с катером, на котором и должны были прибыть к месту эвакуации. Но нас поджидал сюрприз. На окраине небольшого приморского городка нас встретили суетливо толкущиеся группки вооруженных людей. Они косились на нас, но не трогали, ибо колонна из пяти джипов, ощетинившаяся стволами М-16* и М-60*, вызывала уважение. Вдоль улицы периодически попадались легковые автомобили со следами обстрела и явного разграбления, но именно эти объекты и вызывали основной интерес пейзан, причем вооруженные мародеры имели явный приоритет перед невооруженными. Когда мы заметили у стен домов несколько трупов явных европейцев, я приказал быть наготове, но без приказа огонь не открывать. В эту минуту из узкого переулка выбежала белая женщина с девочкой на руках, за ней с хохотом следовало трое местных нигеров (извините, афро-африканцев). Нам стало не до политкорректности. Женщину с ребенком мгновенно втянули в джип, а на ее преследователей цыкнули и недвусмысленно погрозили стволом пулемета, но опьянение безнаказанностью и пролитой кровью сыграло с мерзавцами плохую шутку. Один из них поднял свою G-3* и явно приготовился в нас стрелять, Marine Колоун автоматически нажал на гашетку пулемета и дальше мы уже мчались под все усиливающуюся стрельбу. Хорошо еще, что эти уроды не умели метко стрелять. Мы взлетели на холм, на котором собственно и располагался город, и увидели внизу панораму порта, самым ярким фрагментом которой был пылающий у причала пароход.
В порту скопилось больше тысячи европейских гражданских специалистов и членов их семей. Учитывая то, что в прилегающей области объявили независимость и заодно джихад, все они жаждали скорейшей эвакуации. Как было уже сказано выше, корабль, на котором должны были эвакуировать беженцев, весело пылал на рейде, на окраинах города сосредотачивались толпы инсургентов, а из дружественных сил был только мой взвод с шестью пулеметами и скисшей рацией (уоки-токи* не в счет). У нас было плавсредство, готовое к походу и прекрасно замаскированный катер, но туда могли поместиться только мы. Бросить на произвол судьбы женщин и детей мы не имели права. Я обрисовал парням ситуацию и сказал, что остаюсь здесь и не в праве приказывать кому — либо из них оставаться со мной, и что приказ о нашей эвакуации в силе и катер на ходу. Но к чести моих ребят, остались все. Я подсчитал наличные силы... двадцать девять марин, включая меня, семь демобилизованных французских легионеров и 11 матросов с затонувшего парохода, две дюжины добровольцев из гражданского контингента. Порт во времена Второй мировой войны был перевалочной базой и несколько десятков каменных пакгаузов, окруженных солидной стеной с башенками и прочими архитектурными излишествами прошлого века, будто сошедшие со страниц Киплинга и Буссенара, выглядели вполне солидно и пригодно для обороны. Вот этот комплекс и послужили нам новым фортом Аламо. Плюс в этих пакгаузах были размещены склады с ООНовской гуманитарной помощью, там же были старые казармы, в которых работали и водопровод и канализация, конечно туалетов было маловато на такое количество людей, не говоря уже о душе, но лучше это, чем ничего. Кстати, половина одного из пакгаузов была забита ящиками с неплохим виски. Видимо кто — то из чиновников ООН делал тут свой небольшой гешефт. То есть вся ситуация, помимо военной, была нормальная, а военная ситуация была следующая...
Больше трех тысяч инсургентов, состоящих из революционной гвардии, иррегулярных формирований и просто сброда, хотевшего пограбить вооруженных, на наше счастье только легким оружием от маузеров 98* и Штурмгеверов* до автоматов Калашникова* и Стенов*, периодически атаковали наш периметр. У местных были три старых французских пушки, из которых они умудрились потопить несчастный пароход, но легионеры смогли захватить батарею и взорвать орудия и боекомплект. Мы могли на данный момент им противопоставить: 23 винтовки М-16, 6 пулеметов М-60, 30 китайских автоматов Калашникова и пять жутких русских пулеметов китайского же производства, с патронами пятидесятого калибра*. Они в главную очередь и помогали нам удержать противника на должном расстоянии, но патроны к ним кончались прямо— таки с ужасающей скоростью. Французы сказали, что через 10 — 12 часов подойдет еще один пароход и даже в сопровождении сторожевика, но эти часы надо было еще продержаться. А у осаждающих был один большой стимул в виде складов с гуманитарной помощью и сотен белых женщин. Все виды этих товаров здесь весьма ценились. Если они додумаются атаковать одновременно и с Юга, и с Запада, и с Севера, то одну атаку мы точно отобьем, а вот на вторую уже может не хватить боеприпасов. Рация наша схлопотала пулю, когда мы еще только подъезжали к порту, а уоки-токи били практически только на несколько километров. Я посадил на старый маяк вместе со снайпером мастер — сержанта* Смити — нашего радио-бога. Он там что — то смудрил из двух раций, но особого толку с этого пока не было.
У противника не было снайперов и это меня очень радовало. Город находился выше порта, и с крыш некоторых зданий, территория, занимаемая нами, была как на ладони, но планировка города работала и в нашу пользу. Пять прямых улиц спускались аккурат к обороняемой нами стене и легко простреливались с башенок, бельведеров и эркеров... И вот началась очередная атака. Она была с двух противоположных направлений и была достаточно массированной. Предыдущие неудачи кое-чему научили инсургентов, и они держали под плотным огнем наши пулеметные точки. За пять минут было ранено трое пулеметчиков, еще один убит. В эту минуту противник нанес удар по центральным воротам комплекса: они попытались выбить ворота грузовиком. Это им почти удалось. Одна створка была частично выбита, во двор хлынули десятки вооруженных фигур. Последний резерв обороны — отделение капрала Вестхаймера — отбило атаку, но потеряло троих человек ранеными, в том числе одного тяжело. Стало понятно, что следующая атака может быть для нас последней, у нас было еще двое ворот, а тяжелых грузовиков в городе хватало. Нам повезло, что подошло время намаза и мы, пользуясь передышкой и мобилизовав максимальное количество гражданских, стали баррикадировать ворота всеми подручными средствами. Внезапно на мою рацию поступил вызов от Смити:
— "Сэр. У меня какой — то непонятный вызов и вроде от русских. Требуют старшего. Позволите переключить на вас?"
— "А почему ты решил, что это Русские?"-
— "Они сказали, что нас вызывает солнечная Сибирь, а Сибирь, она вроде бы в России..."
— " Валяй, " — сказал я и услышал в наушнике английскую речь с легким, но явно русским акцентом...
— " Могу я узнать, что делает United States Marine Corps на вверенной мне территории ?" — последовал вопрос.
— "Здесь Marine First Lieutenant* Майкл Фогетти. С кем имею честь? " — в свою очередь поинтересовался я.
-" Ты имеешь честь общаться, лейтенант, с тем, у кого, единственного в этой части Африки, есть танки, которые могут радикально изменить обстановку. А зовут меня Tankist".
Терять мне было нечего. Я обрисовал всю ситуацию, обойдя, конечно, вопрос о нашей боевой "мощи". Русский в ответ поинтересовался, а не является ли, мол, мой минорный доклад, просьбой о помощи. Учитывая, что стрельба вокруг периметра поднялась с новой силой, и это явно была массированная атака осаждающих, я вспомнил старину Уинстона, сказавшего как — то, " что если бы Гитлер вторгся в ад, то он, Черчилль*, заключил бы союз против него с самим дьяволом...", и ответил русскому утвердительно. На что последовала следующая тирада...
— " Отметьте позиции противника красными ракетами и ждите. Когда в зоне вашей видимости появятся танки, это и будем мы. Но предупреждаю: если последует хотя бы один выстрел по моим танкам, все то, что с вами хотят сделать местные пейзане, покажется вам нирваной по сравнению с тем, что сделаю с вами я".
Когда я попросил уточнить, когда именно они подойдут в зону прямой видимости, русский офицер поинтересовался не из Техаса ли я, а получив отрицательный ответ, выразил уверенность, что я знаю что Африка больше Техаса и нисколько на это не обижаюсь.
Я приказал отметить красными ракетами скопления боевиков противника, не высовываться и не стрелять по танкам, в случае ежели они появятся. И тут грянуло. Бил как минимум десяток стволов, калибром не меньше 100 миллиметров. Часть инсургентов кинулась спасаться от взрывов в нашу сторону, и мы их встретили, уже не экономя последние магазины и ленты. А в просветах между домами, на всех улицах одновременно появились силуэты танков Т-54*, облепленных десантом. Боевые машины неслись как огненные колесницы. Огонь вели и турельные пулеметы, и десантники. Совсем недавно, казавшееся грозным, воинство осаждающих рассеялось как дым. Десантники спрыгнули с брони, и рассыпавшись вокруг танков, стали зачищать близлежащие дома. По всему фронту их наступления, раздавались короткие автоматные очереди и глухие взрывы гранат в помещениях. С крыши одного из домов внезапно ударила очередь, три танка немедленно довернули башни в сторону последнего прибежища, полоумного героя джихада и строенный залп, немедленно перешедший в строенный взрыв, лишил город одного из архитектурных излишеств. Я поймал себя на мысли, что не хотел бы быть мишенью русской танковой атаки, и даже будь со мной весь батальон с подразделениями поддержки, для этих стремительных бронированных монстров с красными звездами, мы не были бы серьезной преградой. И дело было вовсе не в огневой мощи русских боевых машин... Я видел в бинокль лица русских танкистов, сидевших на башнях своих танков: в этих лицах была абсолютная уверенность в победе над любым врагом. А это сильнее любого калибра. Командир русских, мой ровесник, слишком высокий для танкиста, загорелый и бородатый капитан, представился неразборчивой для моего бедного слуха русской фамилией, пожал мне руку и приглашающе показал на свой танк. Мы комфортно расположились на башне, как вдруг русский офицер резко толкнул меня в сторону. Он вскочил, срывая с плеча автомат, что — то чиркнуло с шелестящим свистом, еще и еще раз. Русский дернулся, по лбу у него поползла струйка крови, но он поднял автомат и дал куда— то две коротких очереди, подхваченные четко-скуповатой очередью турельного пулемета, с соседнего танка. Потом извиняющее мне улыбнулся, и показал на балкон таможни, выходящий на площадь перед стеной порта. Там угадывалось тело человека в грязном бурнусе, и блестел ствол автоматической винтовки. Я понял, что мне только что спасли жизнь. Черноволосая девушка в камуфляжном комбинезоне тем временем перевязывала моему спасителю голову, приговаривая по-испански, что вечно синьор капитан лезет под пули, и я в неожиданном порыве души достал из внутреннего кармана копию-дубликат своего Purple Heart*, с которым никогда не расставался, как с талисманом удачи, и протянул его русскому танкисту. Он в некотором замешательстве принял неожиданный подарок, потом крикнул что— то по-русски в открытый люк своего танка. Через минуту оттуда высунулась рука, держащая огромную пластиковую кобуру с большущим пистолетом. Русский офицер улыбнулся и протянул это мне. А русские танки уже развернулись вдоль стены, направив орудия на город. Три машины сквозь вновь открытые и разбаррикадированные ворота въехали на территорию порта, на броне переднего пребывал и я. Из пакгаузов высыпали беженцы, женщины плакали и смеялись, дети прыгали и визжали, мужчины в форме и без, орали и свистели. Русский капитан наклонился ко мне и, перекрикивая шум, сказал: "Вот так, морпех. Кто ни разу не входил на танке в освобожденный город, тот не испытывал настоящего праздника души, это тебе не с моря высаживаться". И хлопнул меня по плечу. Танкистов и десантников обнимали, протягивали им какие-то презенты и бутылки, а к русскому капитану подошла девочка лет шести и, застенчиво улыбаясь, протянула ему шоколадку из гуманитарной помощи. Русский танкист подхватил ее и осторожно поднял, она обняла его рукой за шею, и меня внезапно посетило чувство дежавю. Я вспомнил, как несколько лет назад в туристической поездке по Западному и Восточному Берлину нам показывали русский памятник в Трептов-парке. Наша экскурсовод, пожилая немка с раздраженным лицом, показывала на огромную фигуру Русского солдата со спасенным ребенком на руках, и цедила презрительные фразы на плохом английском. Она говорила о том, что, мол, это все большая коммунистическая ложь, и что кроме зла и насилия русские на землю Германии ничего не принесли. Будто пелена упала с моих глаз. Передо мною стоял русский офицер со спасенным ребенком на руках. И это было реальностью и, значит, та немка в Берлине врала, и тот русский солдат с постамента, в той реальности тоже спасал ребенка. Так, может, врет и наша пропаганда, о том, что русские спят и видят, как бы уничтожить Америку. Нет, для простого первого лейтенанта морской пехоты такие высокие материи слишком сложны. Я махнул на все это рукой и чокнулся с русским бутылкой виски, неизвестно как оказавшейся в моей руке. В этот же день удалось связаться с французским пароходом, идущим сюда под эгидою ООН, и приплывшим — таки в два часа ночи. До рассвета шла погрузка, Пароход отчалил от негостеприимного берега, когда солнце было уже достаточно высоко. И пока негостеприимный берег не скрылся в дымке, маленькая девочка махала платком, оставшимся на берегу русским танкистам. А мастер-сержант Смити, бывший у нас записным философом, задумчиво сказал:
— "Никогда бы я не хотел, чтобы Русские в серьез стали воевать с нами. Пусть это непатриотично, но я чувствую, что задницу они нам обязательно надерут". И, подумав, добавил: "Ну, а пьют они так круто, как нам и не снилось... Высосать бутылку виски из горлышка и ни в одном глазу... И ведь никто нам не поверит, скажут что такого даже Дэви Крокет* не придумает".

Да,. МЫ — такая нация...
МЫ — даже Гитлера до самоубийства довели!

Звонок Гитлера Сталину: "Сталин, Ваши люди не брали у меня изсейфа секретные документы?" — "Выясню."Звонок Сталина Штирлицу: "Штирлиц, вы брали у Гитлера изсейфа секретные документы?" — "Так точно, товарищ Сталин." — "Такположите на место, люди волнуются."

Шеф лишил всех 13 зарплаты и премий. Заставляет работать в выходные, на 2-3 часа перерабатывать в будни. Придирается к каждой мелочи. Народ, не сговариваясь, стал приветствовать его: Хайль Гитлер!

Идет важное совещание. Присутствует все высшее начальство рейха. Вдруг входит Штирлиц с подносом мандаринов, ставит его на стол, спокойно подходит к сейфу и начинает там рыться, выбрасывая ненужные документы через плечо.
— Что это значит?!! — орет Гитлер.
— Это?-отвечает Мюллер — Это советский разведчик Исаев Максим Максимыч.
— Па-ачему не арестуюте?!!!
— Зачем? — Зевает Мюллер — Все равно отвертится, скажет, что мандарины приносил.

Последние дни войны. Штирлиц заходит в кабинет Гитлера:
-Хайль Гитлер!
-Иди-ты, Исаев, не до тебя сейчас...

9 признаков американца:
1. Он гордится тем, что именно Америка победила Гитлера во время вьетнамской войны в Ираке.
2. Он платит собственному ребенку за мытье посуды среднемесячную российскую зарплату.
3. Он переспал со своим психоаналитиком.
4. Он очень хочет похудеть, но не знает у кого спросить, как.
5. Даже в туалете он пользуется пластиковой карточкой.
6. Непринужденность озорной пьяной драки он всегда променяет на нудное судебное разбирательство.
7. Через всю его жизнь красной нитью проходит кетчуп.
8. Он тщательно следит за уровнем холестерина на этикетке.
9. В последний момент он убивает всех плохих и целуется с женой, после чего по нему идут титры.

Вызвал Гитлер Штирлица и говорит:
— Все! Не могу я больше! Сбегу к партизанам!
— Самовольничать вздумал, Петька?! Под трибунал пойдешь!

— Рабинович, вы знаете, отчего умер Гитлер?
— Инфаркт! Получил счет за газ.

Учитель географии отругал Гитлера за то, что тот в контурных картах неправильно обвел границы Германии.

"Хайль Гитлер!" — сказал Штирлиц, входя в кабинет к Мюллеру.
"Штирлиц, — раздраженно ответил Мюллер, — если Вы не бросите эти
кинчевские замашки, я напишу в "Советскую культуру"."

Русский, американец и немец попали к людоедам. Им сказали:
— У нас есть в ущелье эхо. Вы будете кричать по очереди. Чьи слова эхо будет долго повторять, того оставим, остальных съедим.
Американец закричал:
— Рейган!
Эхо повторило и замолкло.
Немец закричал:
— Гитлер!
Эхо повторило и замолкло.
Русский как закричит:
— Мужики, в магазин водку завезли!
Эхо:
— Где, где, где... где, где, где?
И так целый час не могло успокоиться.

ОН -— ЭТО НЕ Я!

Арсеньев Денис Викторович (Арся), мальчик с пьяными глазами, очень
любил ездить на машинах. Я, ваш покорный слуга, каюсь грешил, охотно
этим пользовался и когда мое ведро с гайками ломалось и надо было
ехать чинить, всегда давал ему ключи. Особенно когда отказывали
тормоза и обильно тек бензобак или прочая ерунда присущая ВАЗ2106.

В один замечательный зимний, чрезвычайно гололедный Питерский вечер,
после того как при попытке поменять тормозные колодки при минус 30 по
цельсию, был разбит к едрене матери сам тормозной циллиндр и вся
тормозная жидкость вытекла и застыла у наших ног, Денис намек понял
и я с чистым сердцем отдал ему ключи, свой паспорт и водительское
удостоверение, так как своих документов у него ссобой не было.
Обьяснять где находиться CTO уже было не нужно. Арся, упросив Диму
работать тормозами и отодрав его от Витасика (Витасик это наш любимый
бухгалтер, недавно покусанный собакой за то что в пьяном угаре, проходя
мимо совершенно незнакомого ему доселе барбоса в целях самоообороны
на всякий случай, бабахнул ее по балде дипломатом с документами)
радостно прыгнул за баранку и на скорости полтора километра в час
начал тянуче-мучительно скрываться за горизонтом, остановив движение
на дороге по которой ехал и подрезал трамвай, пересекая перекресток
на протяжении пяти красных светофоров. С перекрестка долго неслись
маты, вопли и гомерический хохот.

Изредка был виден выпрыгивающий из машины Дима который забегая
вперед машины упирался руками в копот, а ногами в лед в попытках
затормозить медленно ползущее транстпортное средство в результате
чего сам медленно полз толкаемый машиной и страшно ругался матом
на всех кто ругался матом на него. Гомерически смеялся, надо сказать,
водитель трамвая.

Как они ехали на станцию я думаю вы можете себе сами представить,
достаточно снять с вашей машины тормоза и попытаться участвовать
в забеге по ледовому катку с сюрпризами в виде светофоров, автобусов
и внезапных бабуленций с авоськами и нехренаськами.

В трех метрах от станции техобслуживания они были остановленны
питерским ОМОНом в целях проверки документов. Как я уже заметил
"Денис -— мальчик с пьяными глазами", так распорядилась природа
ничего сделать невозможно и каждый гаишник, мент или омоновец считал
своим долгом засунут Денису трубку в рот с просьбой надуть все что
надувается и дуть во все что только дуется.

В результате удувшись до кислородного опьянения в мерзкопакостную
трубку Денис начал было возмущаться, в ответ на что ему устроили допрос
с пристрастием.

Надо сказать мы с Денисом одногодки, и знаем друг друга лет 10 уже,
живем в одной парадной, и ходили в школу вместе, только он блондин,
а у меня темные волосы. У него длинный нос с горбинкой, а я курносый.
У меня, короче говоря, татаро-монгольская харя, а он ваще на Гитлера
похож если ему усы приклеить.

Далее диалог: (Омоновец -— О, Денис -— Д). Омоновец, неудвлетворенный
результатами теста надувания трубки и видя вдрызг пьянющие Денисовские
глазищи, держа МОЙ пасспорт в руках и глядя на Дениса:
О: Имя?
Д: Иван
О: Фамилия?
Д: Миловидов
О: Отвечество?
Д: Владимирович.
О: Адрес?
Д: Проспект Косыгина , дом 9, корпус 2, квартира 215,
восьмой этаж, железная дверь слева от лифта.
О: Телефон?
Д: 5210745
О: Кем вам права выданы?
Д: Гатчинским ГАИ
О: (смотрит на мою фотку на правах) Когда вы их там получили?
Д: Четыре года назад
O: (смотря на МОЮ фотографию,а потом на Дениса) Машина ваша?
Д: Моя.
О: Когда зарегестрированна?
Д: Поставленна на учет 12 декабря того года.
О: Пробег автомобиля?
Д: 75 тысяч 340 километров или что то в этом роде.
О: Куда едете?
Д: На станцию техобслуживания
О: На эту? (показывает рукой на стоящее в десяти метрах
от них здание)
Д: Так точно
О: А что с машиной?
Д: Тормозов нет, товарищ лейтенант.
О: Как нет?
Д: Тормозной циллиндр расколашматили, тормозуха вытекла.
О: Так у вас вообще тормозов нет, как вы ехали?
Д: Четыре часа и ехали блин, два кило в час максимум.
О: А это кто в машине (показывает на Диму. Дима крутит головой
и спит)
Д: А это аварийный тормоз
O: Тормоз?
Д: Жуткий тормоз товарищ лейтенант. Могу разбудить, сами увидите!
О: Не нужно..Оружие, наркотики имеете?
Д: Спасибо не надо.
О: Машина подлежит досмотру, Иван Владимирович, пожайлуста
отойдите.

Из милицейского уаза вылазит маленького роста, одетый в ватник
мужичек и изчезает в дебрях "Жигулей". Его зад меланхолично
покачивается пару минут и неожиданно замирает. Все настораживаются.
Мужик дергает, что то из под сидения и через секунду вылетает
на воздух с красной рожей и автоматом Калашникова (короткий такой –
десантный вариант) в руке, с круглыми глазами и широко открытым
от замершего там крика ртом!!

Что пронеслось в мозгах у Дениса в тот момент он сам вспомнить
не может. То что он это я, он помнил четко, то что автомат у меня
под сидением быть мог – ничего в этом странного нет. Но то, что он
сейчас будет будет обьяснять, что я это не он, я сейчас кофе пью
в конторе и бутерброд жру с сыром, а он, это не я и мы с ним это две
совершенно разные противоложности… эти размышления ввели его в полный
маразм и прекратили мозговую деятельность в организме. Обьяснить что
фотографии на которую смотрел омоновец и верил, что это Денис,
на самом деле верить не надо, а верить надо оригиналу Дениса, который
счас на улице мерзнет и которого на фотографии нет, практически уже
невозможно, так как он только, что в течении десяти минут доказывал
совершенно обратное!!

Но товарищ лейтенант, я и фотография это две совершенно разные вещи!
Как сказать все это помягче и доступнее то, что все слова он берет
обратно, что он живет по другому адресу, что автомат не его а мой,
что документы он не украл что б провести автомат… Что он пятнадцать
минут врал, но врал во имя чего ? Во имя провозки автомата?! И как
обьяснить кто такой Иван Владимирович Миловидов и зачем я он,
а он не я? И какого хера я, Денис, на это имя отзывался?

Омоновец тем временем растопырив руки прохрипел "Блять!!" и схатился
за поясницу. Денис приготовился к безусловно заслуженному расстрелу.
Секундой позже оказалось что автомат принадлежит самому амоновцу,
он у него под бушлатом был, а во время досмотра у него просто спину
прихватило вот он с такой рожей и вылез.

Теперь постарайтесь представить что подумал доблестный боец ОМОНа,
когда Денис с обескровленным лицом, бубня что то жалобное себе под нос,
дрожащей рукой забрал у него документы, безвольно свалился на переднее
сидение и втопив педаль газа в пол, на машине не имеющей тормозов со
скростью не менее ста километров в час крутанулся через двойную
разделительную и скрылся в покрытой снегом дали?

...В бункере у Гитлера уже третий час длилось совещание. За круглым столом восседали высшие офицеры рейха. Под портретом великого фюрера сидел сам великий фюрер, грустный и задумчивый. На него никто не обращал внимания. Обсуждалось два вопроса: поражение на Курской дуге и как бы напроситься к Штирлицу на день рождения.