В СССР может секса и не было, но страсти были

Лето. Июль. Жара. В Киеве зашкаливает за 30. Вечер. Маленькая районная
больница принимает больных по скорой помощи. Хирургия.
Гаснет солнце. Дворик больницы пустеет от "скорых". В хирургии в такие
дни дежурят четыре хирурга. А санпропускник — в моем распоряжении. Я -
студент пятого курса мединститута, подрабатываю. Оформляю поступающих
больных, а моя помощница — баба Маша лет 80 помогает в качестве
санитарки.
23-00. Хирурги вышли во дворик покурить. Ничего экстраординарного, все
по плану. Пора идти в операционную. Список острых аппендицитов, грыж,
язвенных прободений уже готов. Не успели хирурги докурить, как во двор
больнички въехали "Жигули" и, нерешительно покружив по дворику,
остановились в дальнем уголке.
— Встречай интересного пациента, — сказал один из хирургов, и пошел в
операционную. — В позднее время, добавил он, всегда приезжают с чем-либо
не как у всех.
Из "Жигулей" нерешительно вышла дама и направилась в приемный покой. Лет
40. Симпатичная, если не сказать красивая. Интеллигентное лицо,
компактная фигурка, выразительные глаза и черные кудри. Окинув взглядом
унылый санпропускник, спросила, может ли говорить с дежурным хирургом.
Конечно, ответил я, но не сейчас. Хирурги заняты на операциях, а прием
больных веду я.
Посетительница была разочарована — говорить о своих проблемах с
заведующим санпропускником, студентом 20 лет, ей явно не хотелось. Дикое
стеснение было написано на ее лице. В ее глазах читалась борьба мотивов
— говорить ли с молодым студентом, у которого понимание любви и секса -
на уровне кролика, или же дождаться умудренного жизнью хирурга, которому
все интимное уже давным-давно до лампочки.
Срочность перевесила. Дама испытующе посмотрела на меня и начала
издалека.
— Молодой человек, — сказала она, — мои проблемы для вас вряд ли
понятны, но постараюсь разъяснить. Секс банален механической
ритмичностью, а страсть — убийственна и непредсказуема. Я — не замужем,
встречаюсь периодически с любимым мужчиной. Он женат. К сожалению.
Встречаемся редко. Но когда встречаемся — теряем самообладание от
страсти. Вам это трудно понять.
— Хорошо, — согласился я. — Но причем тут хирургия?
— Да все очень просто, — ответила дама. — Когда я встречаюсь с моим
мужчиной, то каждый из нас делает все, чтобы доставить удовольствие
партнеру.
— Да, конечно, я вас понимаю, — промямлил я. — Но ведь любовь и страсть
— это ведь не к хирургам.
— Как сказать, – заметила женщина. — Вот сегодня встретилась с другом и
он захотел поразнообразить ласки. Ну и попался ему под руку медицинский
термометр...
Она сделала паузу, наблюдая за моей реакцией.
— Это понятно, — сказал я смущаясь даже наивным догадкам. — Но ведь
медицинский термометр — не совсем удачная сексуальная игрушка.
— Конечно, — ободрилась дама. — Наконец-то вы меня начинаете понимать.
Влажный стеклянный термометр мой партнер не удержал в руках и он
выскользнул.
— И куда? — тупо спросил я, хотя ответ и так был очевиден.
— В мочевой пузырь...
Диагноз ясен, подумал я. Дальше — дело техники. Рентген, анализы и
операция надлобкового сечения мочевого пузыря.
Даму выписали из клиники довольно быстро. Не знаю, стала ли она после
этого осторожна в сексе. Думаю, нет. Страсть — сильнее страха лечь под
нож хирурга.

Студентка спрашивает у профессора-биолога:
— Я беременна от негра и мне сказали, что вероятность рождения
белого ребенка определяется 3-им законом Менделя. Скажите,
кто у меня родится?
Профессор(после паузы):
— Ну... Если по Менделю, то зеленый и морщинистый...
(Мендель экспериментировал на горохе).

из диалога двух пьяных студентов противоположного пола:
— я межж-прочим студентка 3-го курса института финансового менеджмента и
кредита!
— ух ты!... дашь в кредит?!

Племянник учится на первом курсе биологического факультета.
Рассказывает.
Идет зачет по антропологии. На вопросы препода отвечает блондинистая
девица. Она явно плавает и несет ахинею, но биолог по каким-то причинам
ее вытягивает.
— И последний вопрос. Назовите какой-нибудь вымерший вид человека.
— Хомо сапиенс! — бодро отвечает девица.
— А вот это верно, — бурчит себе под нос препод и ставит ей зачет.

В студенческие годы (начало-середина 80-х) на летние каникулы мы
частенько толпой выезжали на Черное Море с палатками и спальными мешкам
для побухать и прочим разным способом понарушать режим. Вокруг стояли
лагерями такие же палатки всяких разных студентов из разных мест СССР.
Наша компашка была преимущественно еврейской в том смысле, что собсно
евреев-то в ней было не более процентов 20, но остальные 80 были
сочувствующие. Smile

Принято было в тех местах и в те времена темными кавказскими ночами
"водить обезьяну" — это когда начинаешь возлияния в одном месте,
продолжаешь квасить в совершенно другом, а где очнешься утром и в каком
состоянии — абсолютно непредсказуемо ни по каким параметрам.

По неписанным правилам, водителей обезьяны нельзя было прогонять от
стола, а наоборот — следовало оказывать всяческое гостеприимство, потому
как сегодня его к тебе занесло, а завтра тебя вытолкнет к нему.

Дык вот, как-то раз после полуночи одного такого обезьяньего водителя из
одного из московских ВУЗов, уже к этому моменту очень грамотно
поддатого, прибило в нашему костерку. Пришел, чин-чинарем, поздоровался,
сел, ему было нОлито, выпито, занюхано и — покатили расклады "за жисть".

В темноте при слабом свете костерка сильно не разберешь лиц. В общем, не
разобрался он в обстановке. В какой-то момент замечаем, что парнишу
увлекает в сторону дешевенького великорусского шовинизЬму (напоминаю -
середина 80-х, тема жидофф-продавцефф России страшно модна, а "Протоколы
СМ" издаются миллионными тиражами и продаются в каждом переходе).
Остальной народ поначалу примолкает, типа дают понять, что типа
угомонись. Но Остапа уже несло, и скоро вынесло в традиционные и
назвязшие на зубах "еврейские заговоры", "весь мир поделен сионистами" и
прочая.

Рядом с кексом сидел наш главный "юродивый" Боря Ш-вич, который на свету
обычно поражал воображение своими ТТХ (это у нас называлось "девки
падают замертво на лету"): рост за 200, руки как у гориллы,
оканчивающиеся ладонями, каждой из которых он мог свободно обхватить
баскетбольный мяч, как я обхватываю теннисный, на голове размером все с
тот же баскетбольный мяч — невообразимые джунгли из нестриженных и
нечесанных пару лет волос и бороды. На волосатой же груди болтается
маген-давид калибра сантиметров 20.

Повторяю — всего этого в темноте наш Остап не разглядел, а потому он,
притулившись к бориному плечу, втирает ему про еврейский заговор, от
которого спасения нету. Боря, тоже изрядно пьяненький, поначалу
индифферентно кивает, а потом ему явно это начинает нравится, и он
всячески поддерживает беседу, поддакивая типа "да, мол, евреи захватили
все и вся, да, евреи на всех ключевых постах, да, пьют кровь невинных
христианских младенцев аки воду", в общем, со всем очень живо
соглашается. Остальной народ, пучувствовав, что Боря что-то задумал,
ждет развязки.

Наконец, кекс, войдя в раж пополам с трансом, разражается истерической
сентенцией в том плане, что по большому счету для евреев нет ничего
невозможного, что им стоит только захотеть, они достанут "нас" в любом
месте в любое время, что руки у них длинные, и как только придет приказ
сверху они этими руками доберутся до нас, до каждого, до всех, до тебя,
до меня... На этом месте Боря как бы невзначай подбрасывает в костер
сухих веточек, костер разгорается в полную силу, после чего при ярком
красном свете Боря протягивает к чувачку свои волосатые клешни ("длинные
руки еврейского заговора"), нежно обнимает его за плечи и проникновенно
произносит "Ну, вот — до тебя мы, считай, уже добрались, так что
приказа, наверно, ждать не будем, а, мужики?" Мужик охренело глядит на
"длинные еврейские руки", на килограммовый маген-давид на цепи в палец
толщиной, на развеивающий последние сомнения борин нос размером с
волнорез новороссийского порта и на утопленную в густой лохматой бороде
плотоядную улыбочку с золотой фиксой, блестящей в такт с языками
костра... В общем, как в таких случаях грицца, я никогда ни до, ни после
не видел, чтобы (а) даже в красном свете костра человек был абсолютно
белый (не иначе, компенсировал синим), (б) скорость в 40 узлов
развивалась с места из положения сидя и (в) победа сионизма была такой
бесспорной.

Во время экзамена в Литературный .
— Прочтите что-нибудь пушкинское, из "Евгения Онегина".
— Мой дядя — ректор ...
— Спасибо, вы приняты.

Советская власть всегда учила нас любить угнетенные народы. А особенно
она учила любить негров. Я и любил их всем сердцем, пока не стал
студентом первого курс филологического факультет БГУ.
Каждое утро меня будил грохот там-тамов, пение негритянского хора и
крики неизвестных мне экзотических птиц — Дэвид на всю мощность врубал
свой "Panasonic".
— Ты, что офонарел, Дэвид? Шесть часов утра!
— Мне не хватает звуков родины, Юрий.
В общежитии университета советских студентов подселяли к
студентам-иностранцам, в основном выходцам из развивающихся стран Азии и
Африки. Считалось, что общаясь в быту, мы будем ненавязчиво прививать им
наши социалистические ценности. Так я попал к Дэвиду, и знакомое,
столько раз слышанное на политинформациях иностранное слово "апартеид"
перестало быть для меня пустым звуком и приобрело черты пугающей
реальности.
Центральную и большую часть нашей комнаты занимала роскошная тахта
Дэвида, с трех сторон ее окружали массивные шкафы, образующие
своеобразные отдельные апартаменты. В этих апартаментах и обретался,
царил черный человек Дэвид О Хара из Урганды. Я же ютился у самых дверей
на оставшемся свободным крохотном пяточке, где с трудом умещалась моя
сиротская железная кровать с панцирной сеткой и тумбочка с вещами. Стены
украшали портреты многочисленной дэвидовской родни: бабушек и дедушек,
дядюшек и тетушек, племянниц и племянников — бывших для меня, впрочем,
на одно лицо.
Дэвид не был лучшим представителем своей расы — здоровенным атлетом с
перекатывающимися под черной лоснящейся кожей буграми мышц. Это было
чахлое существо с короткими, рахитичными кривыми ногами, сильно
выпирающими ягодицами, впалой грудью и толстенными губами-грибами.
Такими, с кольцом в носу, любят изображать дикарей-людоедов наши
художники-карикатуристы.
Себя Дэвид считал аристократом (он принадлежал к правящей в их стране
народности), меня же относил к плебеям. Он принимал горделивую позу:
— Мой папа — личный повар Его Превосходительства. Ты будешь сельским
учителем, Юрий, а я буду министром культуры и экономики...
И зимой и летом в комнате непрерывно работали два калорифера, нагревая
воздух до состояния тропического пекла.
— Не смей открывать окно, Юрий — у меня насморк.
Я только разводил руками.
Раз или два в неделю Дэвид приводил проституток. Обычно двух. Одной ему
по какой-то причине было мало. Одна из проституток обязательно
напивалась и среди ночи начинала лезть ко мне. Я пытался уснуть под
буханье барабанов и бессмысленный женский смех. "А эти ребят из
ку-клукс-клана не так уж и плохи," — думал я.
Естественно, после таких ночей я сидел на занятиях с красными от
недосыпания глазами, слабо что соображая. Латинские окончания на доске
плавали и пускались в хоровод. Мне хотелось одного — спать.
Однажды Дэвид притащил из комиссионки чугунный бюст Ильич весом
килограммов эдак на семь. И обойдя в задумчивости комнату, приладил его
на хлипкую полочку у изголовья моей кровати. "Он так похож на нашего
главного бога," — пояснил он.
Мало того, что зловещая тень доброго дедушки по жизни не давала мне
дышать свободно, теперь материализовавшись в виде чугунного болванчика,
он угрожал самому моему физическому существованию. Каждый вечер, спасая
свою голову, я низвергал Ильича на пол, и каждое утро Дэвид воздвигал
его обратно на импровизированный постамент.
Существование в стране победившего социализм не было для Дэвида сахаром,
и все обиды внешнего мир он вымещал на мне:
— Я сделал открытие, Юрий.
— Какое, Дэвид?
— В Союзе существует расизм. Я был в странах капитала, нигде, нигде на
меня не показывали пальцем, не называли черномазым, обезьяной,
головешкой, нигде не толкали и не щипали в транспорте, не натравливали
детей, — говорил Дэвид, гневно раздувая широкие ноздри. — Вы все
расисты. Ты, Юрий, расист.
Вскоре я обнаружил свою тумбочку выставленной в "блок", на ее месте в
комнате красовался новенький холодильник минского завода.
— Место только для белого, — сказал Дэвид и, довольный собственной
шуткой, похлопал ладонью холодильник по боку.
Я помнил о своих бедных родителях (да и на завод, честно говоря,
возвращаться не хотелось) и долго терпел столь вопиющее ущемление моих
человеческих прав, прав белого человека. Но, в конце концов, мое
терпение лопнуло и я восстал.
Как-то раз я вернулся из библиотеки совершенно очумелый, с единственным
желанием — прилечь. Меня ожидал сюрприз: на моей кровати сидела ряжая
голая девка. Чудовищно чмокая и чавкая, она жрала макароны и запивала
пивом из импортной жестяной банки. Ее бесстыжие глаза смотрели на меня
совершенно равнодушно.
— Ты, вообще, кто?
— Я Галя.
— Ты, Галя, откуда выпала?
— Из "Свислочи".
"Свислочь" — бар, построенный финнами на берегу одноименной речки и
служивший местом интернациональной студенческой тусовки, притягивал
самых прожженных дам.
— Я ушла от мужа, парень... Дэвид сказал, что я могу пожить у него.
— Ты могла бы одеться, Галя?
— Я не нашла свою одежду.
— Ты, что пришла так?
— А то я помню.
Это была последняя капля. Я кликнул на помощь из соседней комнаты
бывшего сокурсника Иванова, уже полгода как отчисленного за "хвосты" и
тихо пропивавшего остатки своего имущества, и мы стали вытаскивать шкафы
Дэвида на балкон и швырять их прямо вниз с шестого этажа вместе с его
барахлом, его книгами и его клопами. Шкафы падали и раскалывались с
жутким грохотом под одобрительные возгласы и крики многочисленных
наблюдателей, облепивших окна соседних общежитий. Один. Два. Три... Я
хотел было отправить следом и портреты черномазой дэвидовской родни. Но
племя смотрело на меня со стен строго и внушительно, и я передумал.
В деканате я обрисовал всю серьезность сложившейся ситуации замдекана.
Он выслушал меня, внимательно глядя поверх очков, потом неожиданно ловко
для своей хромоты выскочил из-за стола и принялся двумя руками трясти
мою ладонь:
— Ну ты молодец! Молодец! Эти иностранные студенты совсем распоясались.
Управы на них нет. Давно бы их надо поставить на место. Они думают, если
они платят деньги, то могут творить, что угодно.
Замдекана отпустил мою руку и заковылял назад к столу.
— Знаешь, в прошлом году мы подселяли к этому Дэвиду пятерых
первокурсников — троих пришлось отчислить, одного забрали родители, один
сейчас лечит психику... Что делать с тобой, я пока не решил... — тут он
на мгновение задумался и добавил с сожалением: — На нашем факультете так
мало парней... — Попробуй продержаться еще месяц.
Вечером того же дня меня предупредили: вся ургандийская община собралась
в нашем общежитии. От них можно было ожидать чего угодно...
В холле на нашем этаже было просто черно — человек тридцать, не меньше,
все племя. Они громко, возбужденно кричали между собой и размахивали
руками. Они пришли мстить белому человеку.
Я обречено шел по коридору, провожаемый испуганными взглядами сокурсниц.
Я поравнялся с черной, орущей массой и — не замеченный ни кем — прошел
мимо. Я зашел в комнату: Дэвид не обратил на меня никакого внимания. Не
отрываясь, он смотрел в телевизор. Показывали выпуск последних новостей:
в Урганде произошел государственный переворот, Его Превосходительство
свергнут и казнен, против его сторонников развернуты массовые репрессии,
в столице идет бой. Камера дергалась — любительская съемка — и отрывчато
фиксировала внимание: волнами бегущие куда-то толпы темнокожих людей,
пожары, трупы на улицах города, боец в камуфляже, яростно строчивший из
калашникова через пролом в стене, — кадры из различных горячих точек
планеты так удручающе похожи.

После всего произошедшего Дэвид сильно сдал, осунулся. Он даже,
казалось, потерял цвет: его кожа из иссиня-черной превратилась в
пепельно-серую. Он не слушал музыку, не разговаривал. Часами он молча
просиживал на своей тахте, глядя в одну точку, или внимательно слушал по
приемнику передачи французского радио, детально освещавшего события в
бывшей колонии. От былой гордыни не осталось и следа, это был
потерянный, испуганный человек в чужой, враждебной ему стране, которому
нужно было возвращаться в свою — еще более враждебную и опасную.
Моя злость на Дэвида бесследно исчезла, по-человечески мне стало жаль его.
Однажды вечером я взял бутылку водки и подсел к соседу:
— Давай выпьем.
Дэвид не шелохнулся.
Я открыл бутылку, разлил по стаканам, нарезал хлеб.
Черная, со светлой ладошкой, рука потянулась к стакану.
Мы чокнулись и выпили молча. Да и о чем было говорить?
Так же молча мы повторили эту процедуру еще несколько раз и прикончили
весь "пузырь".
Наутро я уехал домой на каникулы, а когда через неделю вернулся, то
Дэвида уже не застал.
На следующий учебный год меня поселили с арабом из Ливии. Но это уже
совершенно другая история…
юрковец
yurkovets@tut.by

Когда я узнаю из новостей об очередном перевороте в Урганде, то думаю
с тревогой: как там мой Дэвид? Поднялся ли он к вершинам власти в
результате политических катаклизмов и получил искомый портфель министра
культуры и экономики или, оказавшись в глубокой оппозиции, партизанит
где-нибудь в раскинутых джунглях экваториальной Африки.

Ау, Дэвид! Если случайно прочтешь эти строки, черкни пару слов. Ладно?
юрковец
yurkovets@tut.by

Задачи по физике для студентов бывают двух видов: решаемые и такие, что читаешь и понимаешь — свободная касса.

Хорошее воспитание.

Есть у меня друг, который, несмотря на свой сорокалетний возраст,
беспрерывно учится. Правда, после двадцати он делает это заочно и во
внерабочее время — но беспрерывно. Т.е. между сессиями он умудряется
закончить какие-нибудь курсы, и при трех высших останавливаться,
по-моему, не собирается.
Один раз я его спросил

Студент Сидоров так интенсивно занимался сексом, что вывихнул кисть руки.